Их избивали, морили голодом и затравливали собаками. У одних брали кровь для гитлеровцев, на других ставили опыты, третьи до потери сознания работали на немецких заводах. Но объединяет всех этих людей не только война, но и удивительная жажда жизни, благодаря которой они смогли выбраться из немецкого ада и рассказать о пережитых ужасах.
СОВМЕСТНЫЙ ПРОЕКТ БЕЛТА И МИНИСТЕРСТВА ЮСТИЦИИ РЕСПУБЛИКИ БЕЛАРУСЬ
СОВМЕСТНЫЙ ПРОЕКТ БЕЛТА И ГЕНЕРАЛЬНОЙ ПРОКУРАТУРЫ РЕСПУБЛИКИ БЕЛАРУСЬ
«Привезли нас на вокзал, погрузили в вагоны для скота и повезли в Варшаву. Было семь или восемь вагонов по 100 человек в каждом. Мы жили в здании завода. На пятом этаже спали, а на первом делали бомбы и патроны. Утром нам кофе готовили из каких-то веток – и отправляли на завод на 12-часовую смену. Кормили, только если заработаешь».
«На соседних нарах со мной жили две девочки, их тоже звали Верами. Одна из Ростова, а другая из Смоленска. Обеих забили до смерти плетками. Резали их, пока те еще были живыми.
Девочки умирали, но из последних сил кричали, что немцы – нелюди, что у них сердца нет, что всех их нужно убить. Умирали, но кричали им это».
«Пригнали нас к станции в деревне Боровка Верхнедвинского района, погрузили в огромные пустые вагоны, устланные соломой, и отправили в концлагерь Саласпилс. А латыши приехали туда, чтобы набрать себе людей для работы».
«Взяли маму, папу, тетю и одну мою сестру. А мы со второй остались. Позже приехала еще одна латышка и забрала Катю. Первым делом намазала булку маслом и накормила ее. А я сидела голодная и думала: «Дай мне хотя бы кусочек откусить». Но она так и не решилась – боялась. Так из нашей семьи в концлагере осталась только я одна.
Через какое-то время ко мне пришла семейная латышская пара и забрала, чтобы я пасла коров и смотрела их 3-летнего сына.
Через какое-то время ко мне пришла семейная латышская пара и забрала, чтобы я пасла коров и смотрела их 3-летнего сына.
Скоро хозяина забрали на войну, а мы все остались. Бывало, несу мальчику хозяйскому бутерброд. Он съест масло, а хлеб покусает и отложит. Я если вижу, что наелся, – откушу от его кусочка. Мне такого не давали, кормили все время чем-то похожим на суп.
Каждое утро водили на уколы. Мы протягивали через ширму руку – и у нас брали кровь. Передо мной был мальчик лет 8-9. Помню, как его схватили под руки и потащили на нары – из него выкачали столько крови, что сам идти уже не мог».
Каждое утро водили на уколы. Мы протягивали через ширму руку – и у нас брали кровь. Передо мной был мальчик лет 8-9. Помню, как его схватили под руки и потащили на нары – из него выкачали столько крови, что сам идти уже не мог».
«Немцы пришли к нам в Латыгово, собрали всех: построили в шеренгу, напротив поставили пулеметы. Тогда была только одна мысль: сейчас всех расстреляют. Но нас не тронули тогда. Перегнали через канаву, отвели в Кохановичи и закрыли в одном доме».
«Там мы переночевали две ночи, а вечером третьего дня снова пришли немцы и увели папу на допрос. Его двоюродный брат до войны жил с немкой. И как только в нашу деревню пришли гитлеровцы, они сразу же ночью забрали ту женщину. Дядя остался один. Спрашивали папу и о моих братьях, которые ушли в партизаны. Долго пытали, но потом отпустили.
Еще через два дня тех, кто был помоложе, погрузили в машины, а стариков сожгли. Привезли нас на станцию и отправили в вагонах для скота в концлагерь Саласпилс.
Я с родителями и сестрой вместе переночевала две ночи. А потом их увели, остались в бараках только маленькие дети. Некоторым было всего по четыре года. В этих бараках я провела почти год.
Еще через два дня тех, кто был помоложе, погрузили в машины, а стариков сожгли. Привезли нас на станцию и отправили в вагонах для скота в концлагерь Саласпилс.
Я с родителями и сестрой вместе переночевала две ночи. А потом их увели, остались в бараках только маленькие дети. Некоторым было всего по четыре года. В этих бараках я провела почти год.
Нас плохо кормили, брали кровь практически каждую неделю, чтобы использовать ее для раненых немцев. На пять детей давали всего одно одеяло. Помню, как нас чем-то мазали и снова возвращали в бараки. А наутро многие не просыпались – они уже были мертвыми. Через дорогу от нашего барака содержались пленные. До сих пор помню, как над ними там издевались. Кругом были собаки.
Одно время нам ставили уколы, спрашивали, чем и когда болели. А потом в августе 1943 года 12 человек погрузили в вагоны и привезли к латышским хозяевам. Чуть позже хотели меня и в Германию забрать, но хозяйка была против – переписала что-то на моей бирке, благодаря чему я осталась работать и жить у нее. Там находилась до 1946 года, пока меня не нашли родители».
Одно время нам ставили уколы, спрашивали, чем и когда болели. А потом в августе 1943 года 12 человек погрузили в вагоны и привезли к латышским хозяевам. Чуть позже хотели меня и в Германию забрать, но хозяйка была против – переписала что-то на моей бирке, благодаря чему я осталась работать и жить у нее. Там находилась до 1946 года, пока меня не нашли родители».
«Везли нас немцы из Россон, но куда направлялись, никто толком не знал. По дороге партизаны попытались нас освободить. Но, к сожалению, не получилось».
«Так мы оказались в Псковском районе, в Идрице. Кормили баландой. Вместе с нами была маленькая Женечка – она родилась, когда уже началась война. Так для нее мы искали в этой баланде кусочки картошки. Позже нас снова погрузили в эшелон, и к Новому году мы уже были в Литве. Там всех прибывших распределили по семьям. Нас с бабушкой разлучили. Меня отправили в одну семью, а ее с еще одной маленькой сестрой – в другую.
Наш хозяин был довольно богатым: стадо овец, девять коров, две лошади, два колодца. Повел нас показывать свое добро, а я тогда сильно болела, не могла идти. Но мама уговаривала хоть как-нибудь двигаться. Хозяин наш был бессердечный, грубый, не пускал нас к бабушке.
Наш хозяин был довольно богатым: стадо овец, девять коров, две лошади, два колодца. Повел нас показывать свое добро, а я тогда сильно болела, не могла идти. Но мама уговаривала хоть как-нибудь двигаться. Хозяин наш был бессердечный, грубый, не пускал нас к бабушке.
Первой в нашей семье заболела 9-летняя Таиса. Ее забрали и увезли – говорили, что в больницу. Я была следующей. Температура держалась под 40 градусов. Совсем скоро заболели и остальные приезжие – немцы заразили нас тифом. Всех инфицированных свезли в один дом, туда прибыл доктор. Не помню, как нас лечили. Из-за температуры я теряла память.
Потом хозяин отправил нас всех в больницу, и там я увидела наконец братьев, сестер и маму. Я пришла в себя одной из первых в нашей семье. Мама долго лежала без сознания, а когда ей стало немного лучше, она долго кричала. До сих пор это помню. Сестра Таиса умерла. Женечка маленькая тоже умерла тогда.
Потом хозяин отправил нас всех в больницу, и там я увидела наконец братьев, сестер и маму. Я пришла в себя одной из первых в нашей семье. Мама долго лежала без сознания, а когда ей стало немного лучше, она долго кричала. До сих пор это помню. Сестра Таиса умерла. Женечка маленькая тоже умерла тогда.
Когда вышли из больницы, снова вернулись к хозяину. Мама пряла для него, а брат возил дрова, которые мы вместе с ним резали.
Потом снова был поезд, но уже в Германию. Какое-то время мы находились в Берлине, когда его бомбили. Город был сильно разрушен.
Но там мы были недолго, дальше отправились в Дессау. Там делали бомбы, рядом был самолетный завод. Мы с мамой выходили в шесть вечера в ночную смену, работали по 12 часов. Маму поставили за станок, а я крутила детали. Никто ничего не говорил, но мне кажется, что были это военные снаряды».
Потом снова был поезд, но уже в Германию. Какое-то время мы находились в Берлине, когда его бомбили. Город был сильно разрушен.
Но там мы были недолго, дальше отправились в Дессау. Там делали бомбы, рядом был самолетный завод. Мы с мамой выходили в шесть вечера в ночную смену, работали по 12 часов. Маму поставили за станок, а я крутила детали. Никто ничего не говорил, но мне кажется, что были это военные снаряды».
Когда вышли из больницы, снова вернулись к хозяину. Мама пряла для него, а брат возил дрова, которые мы вместе с ним резали.
Потом снова был поезд, но уже в Германию. Какое-то время мы находились в Берлине, когда его бомбили. Город был сильно разрушен.
Но там мы были недолго, дальше отправились в Дессау. Там делали бомбы, рядом был самолетный завод. Мы с мамой выходили в шесть вечера в ночную смену, работали по 12 часов. Маму поставили за станок, а я крутила детали. Никто ничего не говорил, но мне кажется, что были это военные снаряды».
Потом снова был поезд, но уже в Германию. Какое-то время мы находились в Берлине, когда его бомбили. Город был сильно разрушен.
Но там мы были недолго, дальше отправились в Дессау. Там делали бомбы, рядом был самолетный завод. Мы с мамой выходили в шесть вечера в ночную смену, работали по 12 часов. Маму поставили за станок, а я крутила детали. Никто ничего не говорил, но мне кажется, что были это военные снаряды».
«Когда нас пригнали в Латвию, всех поместили в сарае. Чуть позже взрослых стали допрашивать. На одном из мужчин была шапка, которая принадлежала кому-то из латышей. Спросили, где взял, а он признался, что шапку эту дали ему партизаны за то, что шил им ботинки. Когда немцы это услышали, нас всех отправили в концлагерь – и детей, и взрослых. Было очень страшно».
«Когда проходили осмотр, всех сначала отправили под холодный душ, а потом обстригли налысо. У моей сестры была длинная коса, и женщина, которая нас стригла, оттолкнула сестру: видно, стало жалко такие волосы портить.
Оттуда нас всех отправили в Саласпилс в концлагерь. Утром давали хлеб с опилками и кофе из желудей. Мужчины рыли ямы и носили землю на носилках, а мы, дети, смотрели на это. В лесу за нашим лагерем был крематорий. Если человек заболевал, женщины в темно-коричневых платьях – их называли штубницами – забирали его и уводили. Помню ужасный запах. А однажды налетели самолеты и бомбили лагерь. Но ни один барак с заключенными не сгорел тогда, только комендатура.
Оттуда нас всех отправили в Саласпилс в концлагерь. Утром давали хлеб с опилками и кофе из желудей. Мужчины рыли ямы и носили землю на носилках, а мы, дети, смотрели на это. В лесу за нашим лагерем был крематорий. Если человек заболевал, женщины в темно-коричневых платьях – их называли штубницами – забирали его и уводили. Помню ужасный запах. А однажды налетели самолеты и бомбили лагерь. Но ни один барак с заключенными не сгорел тогда, только комендатура.
Позже нас с мамой разлучили и отправили в детский приют в Германии. Там было пусть не намного, но легче. Воспитательницами были русские, кормили лучше. Но там у нас брали кровь и делали уколы. Мы еще ничего себя чувствовали, но была с нами девочка Наташа из Освеи. Не знаю, что делали с ней, но она была просто синей.
Когда пришла осень, взрослые стали часто ходить в лес. Нам говорили, что собирают грибы. Но однажды ночью нас всех подняли и повели в лес.
Когда пришла осень, взрослые стали часто ходить в лес. Нам говорили, что собирают грибы. Но однажды ночью нас всех подняли и повели в лес.
Оказывается, воспитатели и заведующий приютом (мы звали его дядя Митя) сделали землянку, и там всех спрятали.
Это нас спасло, потому что в тот день к детдому приехала кремационная машина, чтобы всех постояльцев забрать. Но детей в здании не оказалось. Спустя три дня пришли русские войска и спасли нас. Позже солдаты приходили нас проведывать, приносили патефон, подарки. Пели с нами вместе, танцевали – а мы плакали горькими слезами. Они нас спасли».
Это нас спасло, потому что в тот день к детдому приехала кремационная машина, чтобы всех постояльцев забрать. Но детей в здании не оказалось. Спустя три дня пришли русские войска и спасли нас. Позже солдаты приходили нас проведывать, приносили патефон, подарки. Пели с нами вместе, танцевали – а мы плакали горькими слезами. Они нас спасли».
«Как сейчас помню: привезли нас на станцию, состав остановился, и всем детям скомандовали выходить. Недалеко виднелось черное-черное здание. Дверь открыли, и нас туда загнали. А потом закрыли дверь».
«Мы стоим, никто ничего не понимает. Дети плачут, родители, что были возле этого здания, кричат. Чуть дальше находилось еще одно здание – и тоже большие двери.
Оттуда вышел немец, скомандовал что-то на своем языке, и наши двери открылись. Он показал рукой, что нам нужно снова возвращаться по вагонам.
Оказалось, что до того, как пригнать нас, в том здании закрыли ребят и девчат из другого состава. Всех сожгли.
А когда пришла наша очередь, у них что-то сломалось».
Оттуда вышел немец, скомандовал что-то на своем языке, и наши двери открылись. Он показал рукой, что нам нужно снова возвращаться по вагонам.
Оказалось, что до того, как пригнать нас, в том здании закрыли ребят и девчат из другого состава. Всех сожгли.
А когда пришла наша очередь, у них что-то сломалось».
«Мы стоим, никто ничего не понимает. Дети плачут, родители, что были возле этого здания, кричат. Чуть дальше находилось еще одно здание – и тоже большие двери.
Оттуда вышел немец, скомандовал что-то на своем языке, и наши двери открылись. Он показал рукой, что нам нужно снова возвращаться по вагонам.
Оказалось, что до того, как пригнать нас, в том здании закрыли ребят и девчат из другого состава. Всех сожгли.
А когда пришла наша очередь, у них что-то сломалось».
Оттуда вышел немец, скомандовал что-то на своем языке, и наши двери открылись. Он показал рукой, что нам нужно снова возвращаться по вагонам.
Оказалось, что до того, как пригнать нас, в том здании закрыли ребят и девчат из другого состава. Всех сожгли.
А когда пришла наша очередь, у них что-то сломалось».
«Позже нас привезли в лагерь, обнесенный со всех сторон сеткой. Немцы нам через нее бросали хлеб, очистки. Мы все это собирали и варили. Так и жили. Одним из командиров был украинец, который однажды сильно избил маму и папу. Они потом еще долго лежали, не могли прийти в себя. Лупил он и ребят наших. Его помощница – тоже украинка.
Однажды моя сестра Тамара пропала. Нашли ее спустя два дня запертой в кочегарке. Оказалось, ее там закрыла та самая помощница-украинка. Сестричку было не узнать: черная, грязная, двое суток без крошки еды и без капли воды. Вот как над нами издевались!».
Совместный проект Белорусского телеграфного агентства и Генеральной прокуратуры Республики Беларусь
© 2022 БЕЛТА
Ссылка на источник обязательна.
Ссылка на источник обязательна.
– Алесь Мікалаевіч, чаму пра Скобраўку загаварылі адносна нядаўна?
– Маўчанне было і ў дачыненні да некаторых іншых дзіцячых канцлагераў. Лагер у Скобраўцы быў сфарміраваны незадоўга да вызвалення Беларусі ад нямецка-фашысцкіх захопнікаў. Адсутнічаў паўнавартасны масіў дакументаў. Многія дзеці пасля вызвалення Мар'інай Горкі, Скобраўкі проста разбегліся, шукаючы дом, прытулак. Шмат хто з іх нават адрас сваіх пакут у памяці не ўтрымаў. А пазней пра тое, што былі ў лагеры, многім прызнавацца было боязна. Так, прынамсі, пісалі ў газету «СБ. Беларусь сегодня» (я тады там працаваў) пасля публікацыі пра Скобраўку былыя вязні, якія толькі параўнальна нядаўна пайшлі з жыцця.
Ці не ўпершыню тэма дзіцячага канцлагера ў Скобраўцы была закранута ва ўспамінах партызанскага камандзіра Паўла Вараб'ёва, які ваяваў з фашыстамі на Пухавіччыне. Ваенны юрыст, які служыў у пасляваенныя гады на Ціхаакіянскім флоце, ён меў настойлівы характар у высвятленні ісціны і, магчыма, у другой сваёй кнізе (першая – «Імя Камсамола» – выйшла ў выдавецтве «Беларусь» двойчы), якая так і засталася ў рукапісе, сведчанняў у дачыненні да скобраўскай тэмы было шмат болей… Мне давялося сустракацца з Паўлам Сяргеевічам у 1985 годзе і некалькі гадоў я з ім ліставаўся, шкадую, што, распытваючы ў партызана пра другія моманты яго біяграфіі, я неяк абышоў тэму Скобраўкі.
– Чаму ў акце пра Скобраўку, які склалі ў 1944 годзе, хапае нестыковак, недакладнасцей?
– Мне цяжка гаварыць пра тое, наколькі сапраўдным быў акт, які аформілі па свежых слядах скобраўскай трагедыі яшчэ ў час вайны. Але навідавоку тое, што ўсю карціну трагедыйных, драматычных падзей ён не адлюстроўваў…
Мяркую, што на месцы лагера павінен быць помнік. Генацыд народа Беларусі, жаданне фашыстаў знішчыць наш славянскі генафонд, раструшчыць наш маральны, наш гістарычны код выяўляўся ў самых розных праявах. Не памятаць гэтага, не перадаваць памяць пра драматычныя выпрабаванні нашых гераічных прашчураў – шлях да духоўнай і фізічнай гібелі.
– Маўчанне было і ў дачыненні да некаторых іншых дзіцячых канцлагераў. Лагер у Скобраўцы быў сфарміраваны незадоўга да вызвалення Беларусі ад нямецка-фашысцкіх захопнікаў. Адсутнічаў паўнавартасны масіў дакументаў. Многія дзеці пасля вызвалення Мар'інай Горкі, Скобраўкі проста разбегліся, шукаючы дом, прытулак. Шмат хто з іх нават адрас сваіх пакут у памяці не ўтрымаў. А пазней пра тое, што былі ў лагеры, многім прызнавацца было боязна. Так, прынамсі, пісалі ў газету «СБ. Беларусь сегодня» (я тады там працаваў) пасля публікацыі пра Скобраўку былыя вязні, якія толькі параўнальна нядаўна пайшлі з жыцця.
Ці не ўпершыню тэма дзіцячага канцлагера ў Скобраўцы была закранута ва ўспамінах партызанскага камандзіра Паўла Вараб'ёва, які ваяваў з фашыстамі на Пухавіччыне. Ваенны юрыст, які служыў у пасляваенныя гады на Ціхаакіянскім флоце, ён меў настойлівы характар у высвятленні ісціны і, магчыма, у другой сваёй кнізе (першая – «Імя Камсамола» – выйшла ў выдавецтве «Беларусь» двойчы), якая так і засталася ў рукапісе, сведчанняў у дачыненні да скобраўскай тэмы было шмат болей… Мне давялося сустракацца з Паўлам Сяргеевічам у 1985 годзе і некалькі гадоў я з ім ліставаўся, шкадую, што, распытваючы ў партызана пра другія моманты яго біяграфіі, я неяк абышоў тэму Скобраўкі.
– Чаму ў акце пра Скобраўку, які склалі ў 1944 годзе, хапае нестыковак, недакладнасцей?
– Мне цяжка гаварыць пра тое, наколькі сапраўдным быў акт, які аформілі па свежых слядах скобраўскай трагедыі яшчэ ў час вайны. Але навідавоку тое, што ўсю карціну трагедыйных, драматычных падзей ён не адлюстроўваў…
Мяркую, што на месцы лагера павінен быць помнік. Генацыд народа Беларусі, жаданне фашыстаў знішчыць наш славянскі генафонд, раструшчыць наш маральны, наш гістарычны код выяўляўся ў самых розных праявах. Не памятаць гэтага, не перадаваць памяць пра драматычныя выпрабаванні нашых гераічных прашчураў – шлях да духоўнай і фізічнай гібелі.