«Было ли у стрелявших по младенцам сердце?». Такой вопрос до конца жизни задавала себе Мария Федоровна Макеенок, пытаясь осмыслить страшную участь, которая выпала на долю ее родных и других жителей Освейского района (сейчас Верхнедвинского). Ее судьба – это история спасшихся во время карательной операции «Зимнее волшебство» в 1943 году.
СОВМЕСТНЫЙ ПРОЕКТ БЕЛТА И МИНИСТЕРСТВА ЮСТИЦИИ РЕСПУБЛИКИ БЕЛАРУСЬ
СОВМЕСТНЫЙ ПРОЕКТ БЕЛТА И ГЕНЕРАЛЬНОЙ ПРОКУРАТУРЫ РЕСПУБЛИКИ БЕЛАРУСЬ
К лету 1941-го Мария Федоровна окончила семь классов в своей родной деревне Лисно и продолжила обучение в Освее. Ходила туда по 20 километров в одну сторону. Училась Мария с удовольствием, поэтому и отметки были высокие, за что ее поощрили ситцевым платочком. В нем она была, когда 22 июня вместе с 13 мальчишками и девчонками радостная возвращалась из школы. Но их группу догнал мужчина на коне и выпалил: «Ребята! Война». Услышав это известие, дети мало испугались. Ведь они все любили фильм «Если завтра война…» 1938 года, где Советская армия молниеносно отражает атаку врага. Ребята были уверены: победа обязательно будет за нами, причем очень скорая. Поэтому, запев песню из кино «Если завтра война, если завтра в поход…», они поспешили домой.
Мария Федоровна Макеенок родилась в 1927 году в деревне Лисно Освейского района (сейчас Верхнедвинского), там и проживала до конца своих дней. Много лет проработала в школе учителем. Вместе со своим мужем, партизаном в годы Великой Отечественной войны, воспитали двух сыновей.
Подойдя к своей деревне, услышали крики. Это голосили женщины, провожая мужей, сыновей и братьев на фронт. За один день Лисно опустело. В основном остались женщины с детьми – у каждой по 6 – 8 малых ртов. Мужчины, которые не успели мобилизоваться, ушли в партизаны.
Мария Федоровна помнит, как она впервые увидела фашистов. Родительский дом стоял у дороги, в тот день у забора паслись гуси. Немцы остановились у калитки, стали хватать птиц, откручивать им головы и бросать в коляску своего мотоцикла.
Мария Федоровна помнит, как она впервые увидела фашистов. Родительский дом стоял у дороги, в тот день у забора паслись гуси. Немцы остановились у калитки, стали хватать птиц, откручивать им головы и бросать в коляску своего мотоцикла.
– Тады яны нас яшчэ не стралялі, – отмечала Мария Федоровна. – Ругалісь. Абзывалі.
Отец Марии Федоровны был ранен в Первую мировую, поэтому его не призвали на фронт. Но он помогал партизанам, ловил рыбу для них. Мама пекла хлеб.
– А мы з сястрой Надзяй зярно перадзіралі: ячмень на крупы, а рож на хлеб. Прыязжаець з партызанскага атрада чалавек, забіраець. І тады нам дасць, то булку хлеба, то круп, – вспоминает женщина.
Отец Марии Федоровны был ранен в Первую мировую, поэтому его не призвали на фронт. Но он помогал партизанам, ловил рыбу для них. Мама пекла хлеб.
– А мы з сястрой Надзяй зярно перадзіралі: ячмень на крупы, а рож на хлеб. Прыязжаець з партызанскага атрада чалавек, забіраець. І тады нам дасць, то булку хлеба, то круп, – вспоминает женщина.
Зимой партизаны устроили на озере Страдное аэродром, куда самолеты доставляли с Большой земли оружие, продовольствие. Мария Федоровна тоже участвовала в подготовке встречи груза. Люди сооружали большие кострища, чтобы их с высоты можно было увидеть. Ребята по звуку умели определять, наши летят или фашисты. Когда партизаны сообщали: «Завтра ждем самолеты», все радовались.
Однажды ей, еще совсем девчонке, довелось прятать двоюродного брата-партизана Володю Дашкевича. Он вместе с несколькими людьми из отряда попал в засаду у деревни Страдно. Фашисты двоих убили, а Володе удалось скрыться. Он прибежал к родне в дом и попросил спрятать. В это время в избе была только Мария. Она хотела брата посадить в яму, в которой хранилась картошка, да забыла от страха, где она находится. Открыла под печкой лаз и велела туда забираться.
Фашисты обошли всю деревню, метр за метром. Пришли в дом, где спрятался Владимир, открыли картофельную яму, а там – никого. Не заглянули под печку. Так все счастливо обернулось. Гитлеровцы подумали, что третьему партизану удалось сбежать к своим за подмогой, поэтому быстро уехали.
Однажды ей, еще совсем девчонке, довелось прятать двоюродного брата-партизана Володю Дашкевича. Он вместе с несколькими людьми из отряда попал в засаду у деревни Страдно. Фашисты двоих убили, а Володе удалось скрыться. Он прибежал к родне в дом и попросил спрятать. В это время в избе была только Мария. Она хотела брата посадить в яму, в которой хранилась картошка, да забыла от страха, где она находится. Открыла под печкой лаз и велела туда забираться.
Фашисты обошли всю деревню, метр за метром. Пришли в дом, где спрятался Владимир, открыли картофельную яму, а там – никого. Не заглянули под печку. Так все счастливо обернулось. Гитлеровцы подумали, что третьему партизану удалось сбежать к своим за подмогой, поэтому быстро уехали.
Отправка детей на Большую землю с партизанского аэродрома, 1944 год
Бойцы партизанского отряда имени Суворова принимают присягу, 1943 год
Малая родина Марии Федоровны – известный партизанский край. Боялись фашисты соваться в здешние места. Но однажды и Лисно оказалось под обстрелом. С одной стороны были партизаны, с другой – фашисты. Отец героини увел семью в лес. До войны он работал в лесничестве, знал глухие места, где можно надежно схорониться.
Вернуться в родной дом семья Марии Федоровны не смогла – фрицы сожгли его и еще шесть изб в деревне. Пришлось идти в деревню Ардавские – к теткам Марии и Евдокии. Их семьи ютились в землянках. Одна из них и стала могилой для многих людей. Мария Федоровна помнит тот день, кажется, посекундно. Каратели согнали многих в землянку.
– Усе просяцца: «Паны, вазьміце нас у плен». Ніякія плены. Мая сястрычка ў лясу захварэла ціфам, яна не магла ісці і толькі паўзла. А немцы ўзналі, што ціф, и адзін (па-моему, латыш) стаў на парозе, выцянуў наган і пачаў усіх расстрэліваць. Я ляжу на нарах, адкрываю рот і думаю: хоць бы мне у рот страляў, хоць скарэй памрэш. І падрад усіх страляе. Дашла очарадзь да маёй мамы, і ў яго закончылісь патроны, – вспоминает наша героиня.
Пока фашист перезаряжал пистолет, другие бросали в землянку гранаты: одну через окно, вторую через трубу. Марию Федоровну мама успела спрятать под нарами за секунды до того, как раздался взрыв. Перья от подушек летят, кровь повсюду. Когда каратели ушли, раненые начали выползать из землянки и жадно пить воду из лужи. На следующий день оккупанты, чтобы замести следы, сожгли трупы.
Мария Федоровна признавалась, что последствия взрыва в землянке она испытывала всю жизнь: левое ухо почти не слышало. Вспоминала, как мама ее искала среди мертвых, звала громко, но дочь не откликалась. Только увидав родное лицо, поняла по шевелящимся губам мамы: она что-то говорит.
Деревню Латыгово, в которой родилась мама Марии Федоровны, сожгли каратели, людей расстреляли.
– Я і сягодня не знаю, дзе там у лясу памятнік, – сокрушается женщина. – Усю дзярэўню пастроілі. Марфуша з двайнятамі, дзве дзевачкі, мальчык Валодзя большы, яна не магла стаяць, села. Дык яны (фашысты) пулямётам правялі па вярху і па нізу. Усіх пабілі… І мама пайшла іх закапваць. Прыйшла і гаворыць: «Госпадзі, ці ёсць у іх сэрца, штобы па груднічкам страляць».
Мария Федоровна признавалась, что последствия взрыва в землянке она испытывала всю жизнь: левое ухо почти не слышало. Вспоминала, как мама ее искала среди мертвых, звала громко, но дочь не откликалась. Только увидав родное лицо, поняла по шевелящимся губам мамы: она что-то говорит.
Деревню Латыгово, в которой родилась мама Марии Федоровны, сожгли каратели, людей расстреляли.
– Я і сягодня не знаю, дзе там у лясу памятнік, – сокрушается женщина. – Усю дзярэўню пастроілі. Марфуша з двайнятамі, дзве дзевачкі, мальчык Валодзя большы, яна не магла стаяць, села. Дык яны (фашысты) пулямётам правялі па вярху і па нізу. Усіх пабілі… І мама пайшла іх закапваць. Прыйшла і гаворыць: «Госпадзі, ці ёсць у іх сэрца, штобы па груднічкам страляць».
Когда началась война, Феодосия Иосифовна Белодед вместе с семьей жила в деревне Остров, которая находилась на самом настоящем острове – посреди Освейского озера.
– Семья наша была небольшой: я, сестра и мама. До войны все трудились в местном колхозе «Приозерный». Мы с сестрой пасли гусей, мама работала дояркой. Деревня наша тогда была немаленькой: 80 домов, клуб, 4-летняя школа, баня. Электричества, правда, не было, но все равно было очень хорошо. В церковь ездили в Освею, но в войну ее разбомбили.
Хоть Феодосия Иосифовна и была маленькой, когда пришли немцы, но она отлично помнит, как налетели вражеские самолеты и начали бомбить все подряд.
– В это время почтовый вертолет как раз летел в Освею. Его сбили над островом, упал он прямо посреди поля. Немецкий самолет долго кружился над ним и стрелял, но нашему летчику удалось спрятаться. А когда тот улетел, мужчина пришел к нам в деревню. Островские парни помогли ему добраться до Освеи, а потом почту оттуда эвакуировали. Что с ним было дальше – не знаю. Вот так для нас и началась война.
Хоть Феодосия Иосифовна и была маленькой, когда пришли немцы, но она отлично помнит, как налетели вражеские самолеты и начали бомбить все подряд.
– В это время почтовый вертолет как раз летел в Освею. Его сбили над островом, упал он прямо посреди поля. Немецкий самолет долго кружился над ним и стрелял, но нашему летчику удалось спрятаться. А когда тот улетел, мужчина пришел к нам в деревню. Островские парни помогли ему добраться до Освеи, а потом почту оттуда эвакуировали. Что с ним было дальше – не знаю. Вот так для нас и началась война.
Поскольку деревня находилась посреди озера, в первые месяцы войны немцы были здесь нечастыми гостями, ведь на остров пролегал всего один путь – по воде. А вот зимой приезжали и на машинах, и на мотоциклах. Когда один за другим начали уничтожать соседние населенные пункты, жители Острова поняли, что скоро придет и их черед.
– Когда партизаны узнали, что немцы сожгли соседнюю деревню вместе с местными жителями, они приказали нам срочно уходить в лес. Было это зимой 1941 года. До 1944-го мы жили в лесу. Взять ничего не успели, ушли кто в чем был. Возвращались, лишь когда лед таял и снова можно было попасть в деревню только по воде. Кто-то высаживал овощи и зерно в огороде, кто-то сухари сушил, чтоб в лес с собой потом взять. Но домов тогда уже не было, все их сожгли дотла, – говорит Феодосия Иосифовна. – А партизаны у нас появились почти сразу. В поселке Боровуха держали военнопленных, так одному из них удалось сбежать. Звали его Галим, и был он каким-то большим военачальником. Деревенские долго его прятали. А потом он ушел в партизаны, забрав наших парней с собой.
– Когда партизаны узнали, что немцы сожгли соседнюю деревню вместе с местными жителями, они приказали нам срочно уходить в лес. Было это зимой 1941 года. До 1944-го мы жили в лесу. Взять ничего не успели, ушли кто в чем был. Возвращались, лишь когда лед таял и снова можно было попасть в деревню только по воде. Кто-то высаживал овощи и зерно в огороде, кто-то сухари сушил, чтоб в лес с собой потом взять. Но домов тогда уже не было, все их сожгли дотла, – говорит Феодосия Иосифовна. – А партизаны у нас появились почти сразу. В поселке Боровуха держали военнопленных, так одному из них удалось сбежать. Звали его Галим, и был он каким-то большим военачальником. Деревенские долго его прятали. А потом он ушел в партизаны, забрав наших парней с собой.
Поскольку деревня находилась посреди озера, в первые месяцы войны немцы были здесь нечастыми гостями, ведь на остров пролегал всего один путь – по воде. А вот зимой приезжали и на машинах, и на мотоциклах. Когда один за другим начали уничтожать соседние населенные пункты, жители Острова поняли, что скоро придет и их черед.
– Когда партизаны узнали, что немцы сожгли соседнюю деревню вместе с местными жителями, они приказали нам срочно уходить в лес. Было это зимой 1941 года. До 1944-го мы жили в лесу. Взять ничего не успели, ушли кто в чем был. Возвращались, лишь когда лед таял и снова можно было попасть в деревню только по воде. Кто-то высаживал овощи и зерно в огороде, кто-то сухари сушил, чтоб в лес с собой потом взять. Но домов тогда уже не было, все их сожгли дотла, – говорит Феодосия Иосифовна. – А партизаны у нас появились почти сразу. В поселке Боровуха держали военнопленных, так одному из них удалось сбежать. Звали его Галим, и был он каким-то большим военачальником. Деревенские долго его прятали. А потом он ушел в партизаны, забрав наших парней с собой.
– Когда партизаны узнали, что немцы сожгли соседнюю деревню вместе с местными жителями, они приказали нам срочно уходить в лес. Было это зимой 1941 года. До 1944-го мы жили в лесу. Взять ничего не успели, ушли кто в чем был. Возвращались, лишь когда лед таял и снова можно было попасть в деревню только по воде. Кто-то высаживал овощи и зерно в огороде, кто-то сухари сушил, чтоб в лес с собой потом взять. Но домов тогда уже не было, все их сожгли дотла, – говорит Феодосия Иосифовна. – А партизаны у нас появились почти сразу. В поселке Боровуха держали военнопленных, так одному из них удалось сбежать. Звали его Галим, и был он каким-то большим военачальником. Деревенские долго его прятали. А потом он ушел в партизаны, забрав наших парней с собой.
Летом местные жители часто возвращались в деревню. Пока одни караулили немцев, наблюдая за окрестностями с самой высокой точки на острове, другие обрабатывали огороды, а потом прятали урожай, закапывая его. Когда зимой совсем нечего было есть, возвращались за припасами.
– Однажды пришли мы в деревню, как вдруг слышим крик: идут в белых халатах! Было это, как сейчас помню, в первый день Рождества. Мы сразу бросились к озеру, а немцы начали по нам стрелять. Со мной была еще одна деревенская девочка, звали ее Ева Хмелевская. Ее ранило в руку. Чтобы остаться в живых, мы бросились в озеро. Я выбралась сама, ухватившись за камыши, а ей помогли проходящие мимо мужчины. Потом мы еще долго прятались в кустах, одежда на нас заледенела. Но выходить не решались, ждали, пока стемнеет.
– Однажды пришли мы в деревню, как вдруг слышим крик: идут в белых халатах! Было это, как сейчас помню, в первый день Рождества. Мы сразу бросились к озеру, а немцы начали по нам стрелять. Со мной была еще одна деревенская девочка, звали ее Ева Хмелевская. Ее ранило в руку. Чтобы остаться в живых, мы бросились в озеро. Я выбралась сама, ухватившись за камыши, а ей помогли проходящие мимо мужчины. Потом мы еще долго прятались в кустах, одежда на нас заледенела. Но выходить не решались, ждали, пока стемнеет.
Немцы и полицаи часто устраивали облавы на местных жителей. Многих пытали и убивали. Феодосия Иосифовна помнит случай, как одной женщине, еще живой, отрезали грудь, другой вырезали на лбу звезду и, выкрутив руки, бросили в реку – чтоб точно не выплыла.
– Жизнь в лесу, особенно в войну, – это горе! Но куда ты от него денешься? Нам некуда было идти, а жить хотелось. Как сейчас помню: шла экспедиция, а мы прятались. Бежим, стараясь быть как можно незаметнее, не выдать себя, а одна девушка как закричит: «Господи, спаси!». Не знаю, выжила она или нет, но мы тогда не столько от немцев бежали, сколько от нее. Потому что если бы услышали ее крик, сразу бы на звук пришли. А еще нужно было бежать след в след, чтобы враг не знал, что нас много. Мы рассчитывали на то, что, если и увидят наши следы, подумают, что это был один человек, и не станут преследовать.
О том, что война закончилась, Феодосия Иосифовна узнала от наших солдат, которые приплыли с радостной новостью на остров.
– Мы к тому времени уже вернулись в деревню. Но там все было сожжено, от домов не осталось даже головешек. Пришлось строить землянки. Первое время жили тяжело, есть нечего было, поэтому пекли из клевера лепешки, – говорит женщина.
– Жизнь в лесу, особенно в войну, – это горе! Но куда ты от него денешься? Нам некуда было идти, а жить хотелось. Как сейчас помню: шла экспедиция, а мы прятались. Бежим, стараясь быть как можно незаметнее, не выдать себя, а одна девушка как закричит: «Господи, спаси!». Не знаю, выжила она или нет, но мы тогда не столько от немцев бежали, сколько от нее. Потому что если бы услышали ее крик, сразу бы на звук пришли. А еще нужно было бежать след в след, чтобы враг не знал, что нас много. Мы рассчитывали на то, что, если и увидят наши следы, подумают, что это был один человек, и не станут преследовать.
О том, что война закончилась, Феодосия Иосифовна узнала от наших солдат, которые приплыли с радостной новостью на остров.
– Мы к тому времени уже вернулись в деревню. Но там все было сожжено, от домов не осталось даже головешек. Пришлось строить землянки. Первое время жили тяжело, есть нечего было, поэтому пекли из клевера лепешки, – говорит женщина.
Немцы и полицаи часто устраивали облавы на местных жителей. Многих пытали и убивали. Феодосия Иосифовна помнит случай, как одной женщине, еще живой, отрезали грудь, другой вырезали на лбу звезду и, выкрутив руки, бросили в реку – чтоб точно не выплыла.
– Жизнь в лесу, особенно в войну, – это горе! Но куда ты от него денешься? Нам некуда было идти, а жить хотелось. Как сейчас помню: шла экспедиция, а мы прятались. Бежим, стараясь быть как можно незаметнее, не выдать себя, а одна девушка как закричит: «Господи, спаси!». Не знаю, выжила она или нет, но мы тогда не столько от немцев бежали, сколько от нее. Потому что если бы услышали ее крик, сразу бы на звук пришли. А еще нужно было бежать след в след, чтобы враг не знал, что нас много. Мы рассчитывали на то, что, если и увидят наши следы, подумают, что это был один человек, и не станут преследовать.
О том, что война закончилась, Феодосия Иосифовна узнала от наших солдат, которые приплыли с радостной новостью на остров.
– Мы к тому времени уже вернулись в деревню. Но там все было сожжено, от домов не осталось даже головешек. Пришлось строить землянки. Первое время жили тяжело, есть нечего было, поэтому пекли из клевера лепешки, – говорит женщина.
– Жизнь в лесу, особенно в войну, – это горе! Но куда ты от него денешься? Нам некуда было идти, а жить хотелось. Как сейчас помню: шла экспедиция, а мы прятались. Бежим, стараясь быть как можно незаметнее, не выдать себя, а одна девушка как закричит: «Господи, спаси!». Не знаю, выжила она или нет, но мы тогда не столько от немцев бежали, сколько от нее. Потому что если бы услышали ее крик, сразу бы на звук пришли. А еще нужно было бежать след в след, чтобы враг не знал, что нас много. Мы рассчитывали на то, что, если и увидят наши следы, подумают, что это был один человек, и не станут преследовать.
О том, что война закончилась, Феодосия Иосифовна узнала от наших солдат, которые приплыли с радостной новостью на остров.
– Мы к тому времени уже вернулись в деревню. Но там все было сожжено, от домов не осталось даже головешек. Пришлось строить землянки. Первое время жили тяжело, есть нечего было, поэтому пекли из клевера лепешки, – говорит женщина.
В свои десять лет Жора узнал о страшнейших вещах на свете: что жизнь человека ничего не стоит, что после долгой голодовки каждый шаг дается титаническими усилиями, что из ребенка можно выкачать кровь до последней капли, а сны о том, как ступал по обугленным трупам, преследуют годами. Он прошел концлагерь и донорский приют, провел несколько лет в рабстве и до сих пор не может объяснить даже себе, как выжил.
До 1943 года деревня Дедино Освейского района, где родился Георгий Купавко, была в оккупации. То время он вспоминает как относительно спокойное. Зверствовать немцы начали весной.
– Тогда активизировалось партизанское движение, фашисты стали проводить карательные операции. Уничтожали все на своем пути! Помню пылающие крыши домов в нашей деревне. Ветер разносил горящую солому, которой они были накрыты, – вспоминает Георгий Касьянович.
– Тогда активизировалось партизанское движение, фашисты стали проводить карательные операции. Уничтожали все на своем пути! Помню пылающие крыши домов в нашей деревне. Ветер разносил горящую солому, которой они были накрыты, – вспоминает Георгий Касьянович.
В тот день Дедино сгорело. Вся Жорина семья с шестью детьми отправилась в Гальковщину. Там в одной из хат их и приютили, как и многих других беженцев. Через день каратели пришли и в Гальковщину. Согнали всех в один дом. Шустрый Жора выглянул в окно и обомлел: на него смотрело дуло пулемета. Тогда мальчик решил, что застрелят всех. Но немцы ушли. Вернулись через неделю.
– С трех крайних домов, в одном из которых была и моя семья, собрали людей. Остальных согнали в большой дом и подожгли, – говорит свидетель геноцида. – Тех, кто остался со мной, привели в сарай и оставили до утра. Людей было так много, что спали стоя – как лошади!
– С трех крайних домов, в одном из которых была и моя семья, собрали людей. Остальных согнали в большой дом и подожгли, – говорит свидетель геноцида. – Тех, кто остался со мной, привели в сарай и оставили до утра. Людей было так много, что спали стоя – как лошади!
Утром пленных снова погнали. Рядом брели коровы и овцы. К ним у немцев было особо трепетное отношение. Животные значили для них гораздо больше, чем шлепающие по снежной каше крестьяне. Именно в тот день Жора впервые понял, что для фашистов жизнь человека не стоит ничего.
– Одна бабка упала и не смогла быстро встать – ее тут же пристрелили. Она так и осталась в луже. Позже в дороге упала корова. Так немцы всем приказали ее поднимать. А корова же тяжелая! Пока с ней возились, они громко ржали над нами, – говорит Георгий Касьянович.
Одно из самых страшных воспоминаний у него связано с той же дорогой. От идущей колонны отбилось несколько овец. Немцы приказали Жоре вернуть их. Мальчик рванул за беглянками и попал на пепелище.
– Это было ужасное место! Шел, и ноги проваливались в щели между человеческими телами. Мясо обугленное, красное. Это все мне снилось потом еще очень долго, – уверяет Георгий Купавко.
Через сутки они наконец дошли до Верхнедвинска. Там, согнав в вагоны, всех отправили в Латвию. Так Жора с братьями, сестрами и мамой попал в лагерь Саласпилс.
– Одна бабка упала и не смогла быстро встать – ее тут же пристрелили. Она так и осталась в луже. Позже в дороге упала корова. Так немцы всем приказали ее поднимать. А корова же тяжелая! Пока с ней возились, они громко ржали над нами, – говорит Георгий Касьянович.
Одно из самых страшных воспоминаний у него связано с той же дорогой. От идущей колонны отбилось несколько овец. Немцы приказали Жоре вернуть их. Мальчик рванул за беглянками и попал на пепелище.
– Это было ужасное место! Шел, и ноги проваливались в щели между человеческими телами. Мясо обугленное, красное. Это все мне снилось потом еще очень долго, – уверяет Георгий Купавко.
Через сутки они наконец дошли до Верхнедвинска. Там, согнав в вагоны, всех отправили в Латвию. Так Жора с братьями, сестрами и мамой попал в лагерь Саласпилс.
Утром пленных снова погнали. Рядом брели коровы и овцы. К ним у немцев было особо трепетное отношение. Животные значили для них гораздо больше, чем шлепающие по снежной каше крестьяне. Именно в тот день Жора впервые понял, что для фашистов жизнь человека не стоит ничего.
– Одна бабка упала и не смогла быстро встать – ее тут же пристрелили. Она так и осталась в луже. Позже в дороге упала корова. Так немцы всем приказали ее поднимать. А корова же тяжелая! Пока с ней возились, они громко ржали над нами, – говорит Георгий Касьянович.
Одно из самых страшных воспоминаний у него связано с той же дорогой. От идущей колонны отбилось несколько овец. Немцы приказали Жоре вернуть их. Мальчик рванул за беглянками и попал на пепелище.
– Это было ужасное место! Шел, и ноги проваливались в щели между человеческими телами. Мясо обугленное, красное. Это все мне снилось потом еще очень долго, – уверяет Георгий Купавко.
Через сутки они наконец дошли до Верхнедвинска. Там, согнав в вагоны, всех отправили в Латвию. Так Жора с братьями, сестрами и мамой попал в лагерь Саласпилс.
– Одна бабка упала и не смогла быстро встать – ее тут же пристрелили. Она так и осталась в луже. Позже в дороге упала корова. Так немцы всем приказали ее поднимать. А корова же тяжелая! Пока с ней возились, они громко ржали над нами, – говорит Георгий Касьянович.
Одно из самых страшных воспоминаний у него связано с той же дорогой. От идущей колонны отбилось несколько овец. Немцы приказали Жоре вернуть их. Мальчик рванул за беглянками и попал на пепелище.
– Это было ужасное место! Шел, и ноги проваливались в щели между человеческими телами. Мясо обугленное, красное. Это все мне снилось потом еще очень долго, – уверяет Георгий Купавко.
Через сутки они наконец дошли до Верхнедвинска. Там, согнав в вагоны, всех отправили в Латвию. Так Жора с братьями, сестрами и мамой попал в лагерь Саласпилс.
Георгий Касьянович вспоминает, что прибывших поселили в пустой барак. Там нары были в восемь рядов! Младшим ребятам отвели нижние, верхние – тем, кто постарше.
– Но уже через неделю все с верхних нар оказались на нижних. Ослабели настолько, что могли забраться максимум на третьи от пола, – вспоминает переживший войну.
Кормили в лагере дважды в день баландой. Взрослых выгоняли на работу. Перед тем, как пойти туда, матери выносили детей на улицу на еще робкое апрельское солнышко – погреться. Сами они передвигаться уже не могли.
– Но уже через неделю все с верхних нар оказались на нижних. Ослабели настолько, что могли забраться максимум на третьи от пола, – вспоминает переживший войну.
Кормили в лагере дважды в день баландой. Взрослых выгоняли на работу. Перед тем, как пойти туда, матери выносили детей на улицу на еще робкое апрельское солнышко – погреться. Сами они передвигаться уже не могли.
– Люди умирали пачками. Страх! Их грузили на носилки заключенные в рябых костюмах. Сколько детей там погибло, я не знаю, – признается собеседник и вспоминает, что на территории концлагеря был госпиталь, но попасть туда никто не хотел – каждое утро немец обходил больных. Кровати перед ним раздвигали, его очень боялись. Над каждой койкой висела таблица с графиком, из которого было видно, идет ли человек на поправку. Если нет, к нему приходили со словами: «Сейчас мы вам сделаем укол, и вы скоро выздоровеете». Только после того укола дети быстро умирали.
В Саласпилсе пленников гоняли в баню, чтобы избежать распространения вшей и инфекций. После одной такой помывки немцы отобрали из заключенных молодежь, которая еще могла работать. В эти ряды попала и мама Жоры. Всех их увезли. Так в концлагере остались одни старики, дети и больные. Мальчиков и девочек раздали «хозяевам» – так Жора впервые попал в трудовое рабство. За пару-тройку месяцев он побывал у нескольких хозяев. Последние вернули мальчика в концлагерь, но там он долго не пробыл – его увезли в донорский приют.
– Выкачивали все до последней капли. Конечно, дети умирали после этого. Некоторые – сразу на месте забора крови, – вспоминает Георгий Касьянович.
Из приюта Жору забрал новый хозяин – он работал в полиции города Ругае. А недалеко от этого места у него была усадьба, где пленные рабы пасли и доили коров, смотрели за свиньями. Хозяин время от времени туда приезжал, чтобы забрать продукты. Обязанность мальчика была такая: приглядывать за десятью коровами. Летом пасти их, а зимой вместе с мужчинами пилить лес. Жора уверяет: никто не делал скидку на возраст. Хозяев совершенно не волновало, здоров ли он и есть ли что ему надеть.
– Выкачивали все до последней капли. Конечно, дети умирали после этого. Некоторые – сразу на месте забора крови, – вспоминает Георгий Касьянович.
Из приюта Жору забрал новый хозяин – он работал в полиции города Ругае. А недалеко от этого места у него была усадьба, где пленные рабы пасли и доили коров, смотрели за свиньями. Хозяин время от времени туда приезжал, чтобы забрать продукты. Обязанность мальчика была такая: приглядывать за десятью коровами. Летом пасти их, а зимой вместе с мужчинами пилить лес. Жора уверяет: никто не делал скидку на возраст. Хозяев совершенно не волновало, здоров ли он и есть ли что ему надеть.
– У меня летом и зимой была одна одежда: рубашка, штаны и пиджак. На ногах – «пасталы», как хозяева их называли, обувка, которую в Латвии селяне на сенокос надевали, чтобы ноги срезанные стебли не кололи. Что они из себя представляли? Это кусок кожи примерно 15 на 20 сантиметров, который завязывали вокруг ног шнурком. Зимой я поверх еще портянки наматывал. Так и ходил в лес. До сих пор не могу поверить, что не отморозил ноги, – удивляется мужчина.
Комната, где жили пленные, не отапливалась. Не замерзнуть зимой им помогало только то, что это помещение примыкало к спальне бабушки – родственницы хозяев. Для престарелой женщины комнату всегда хорошо протапливали печью. Спал Жора на матрасе, набитом соломой.
– Я считаю, что был малолетним рабом у хозяина. Он был эксплуататором. Подход у него такой: не важно, взрослый ты или ребенок, здоров или болен – я тебя кормлю, работай. Мое детство прошло в кабале, – говорит Георгий Купавко.
– Я считаю, что был малолетним рабом у хозяина. Он был эксплуататором. Подход у него такой: не важно, взрослый ты или ребенок, здоров или болен – я тебя кормлю, работай. Мое детство прошло в кабале, – говорит Георгий Купавко.