Польские палачи называли «Березу-Картузскую» «самым спортивным» лагерем в Европе, а нечеловеческие пытки и унижения – «гимнастикой». Заключенных неделями морили голодом и холодом в темном карцере. Заставляли днями напролет ползать по-пластунски, прыгать по-жабьи или ходить по-утиному, а все команды нужно было выполнять бегом… И это лишь малая часть того, о чем вспоминали узники концлагеря. Ко Дню народного единства Березовский историко-краеведческий музей представляет новую постоянную экспозицию, которая разместилась в печально известных «красных казармах» райцентра. Первыми ее оценили корреспонденты «7 дней» и Федор Трутько, отец которого находился в этом страшном месте почти целый год. 93-летний мужчина рассказал о страданиях своей семьи и белорусского народа во время польского панства.
концлагерь действовал с 1934 по сентябрь 1939 года.
В концлагере «Береза-Картузская» томились и подвергались пыткам тысячи пленников – коммунисты Западной Беларуси, Западной Украины и Польши, борцы за социальное и национальное освобождение крестьян.
Попадали в концлагерь без суда и следствия, обжаловать решение было невозможно. Главной задачей было сломить людей психологически и физически, стереть как личность, превратив в бессловесных рабов, которые даже и думать бы не могли о политической борьбе, единстве и равноправии.
– Постоянная экспозиция в нашем музее существует с 1965 года. Сейчас в филиале «Галерея искусств» мы подготовили совершенно новую экспозицию, представив материалы, которые ранее хранились в фондах музея, – встречает нас старший научный сотрудник Березовского историко-краеведческого музея Галина Кравчук. – Посетители смогут посмотреть на воссозданный карцер, узнать больше об узниках, прочитать их рукописи, а также в очках виртуальной реальности посмотреть панораму территории лагеря.
По сути, перед нами представлен концлагерь «Береза-Картузская» таким, какой он был в 1930-е годы. Только в миниатюре. По словам работника музея, буквально каждая деталь воссоздана по воспоминаниям тех, кто провел в польском плену не один страшный месяц своей жизни.
Так называемая муштра была одним из основных видов наказания. Пленникам нужно было бегать, ползать, ходить по-утиному – дни напролет до полного изнеможения.
Так называемая муштра была одним из основных видов наказания. Пленникам нужно было бегать, ползать, ходить по-утиному – дни напролет до полного изнеможения.
– Вот этот путь назывался «полицейский коридор», по обе стороны которого стояли полицейские с дубинками. Заключенным по нему нужно было бежать. Тяжелее всего было тем, кто падал. Таких били с двойной силой. Вообще, в концлагере пленникам запрещалось ходить, все нужно было делать бегом, – начинает для нас первую экскурсию по новой экспозиции Галина Сергеевна и указывает на здание, где мы сейчас находимся. – Это тот самый «арестантский блок», который был огражден колючей проволокой. В каждой камере находилось от 20 до 40 человек. Посреди нее стояли сбитые из досок нары. Окна были практически наглухо заколочены.
Все действия должны были проходить строго по свистку. Подъем в 4 утра. Лагерная одежда хранилась за пределами камеры: робу требовалось аккуратно сложить номером вверх, обувь поставить ровно, словно под линейку, пятками вместе, носками врозь.
Еще свисток – и арестанты бегут под конвоем в уборную. Там их ждала новая пытка: в помещение, где находился умывальник и три дырки в полу, загоняли по 30-40 человек. По команде «раз, два, три» каждый должен был успеть расстегнуться, оправиться и застегнуться – на все не больше нескольких секунд. Многие справляли нужду прямо на пол, после дежурных из числа заключенных заставляли убирать все голыми руками.
– В камерах никто не имел права разговаривать или даже пересматриваться. Тем более запрещалось присесть на нары. Люди стояли или сидели на холодном полу. Готовилось два списка: одних отправляли на работы, других загоняли на муштру. Правда, польские палачи называли ее «гимнастикой», – продолжает Галина Сергеевна. – Видите, двор разбит на секции, в них люди бегали, ползали, прыгали, ходили по-утиному дни напролет. Шутки ради придумывали этим зверствам «ласковые» названия. Например, упражнение «жабки». Чтобы его выполнить, нужно было стать акробатом. Не зря же польские власти называли этот лагерь «самым спортивным в Европе».
Еще свисток – и арестанты бегут под конвоем в уборную. Там их ждала новая пытка: в помещение, где находился умывальник и три дырки в полу, загоняли по 30-40 человек. По команде «раз, два, три» каждый должен был успеть расстегнуться, оправиться и застегнуться – на все не больше нескольких секунд. Многие справляли нужду прямо на пол, после дежурных из числа заключенных заставляли убирать все голыми руками.
– В камерах никто не имел права разговаривать или даже пересматриваться. Тем более запрещалось присесть на нары. Люди стояли или сидели на холодном полу. Готовилось два списка: одних отправляли на работы, других загоняли на муштру. Правда, польские палачи называли ее «гимнастикой», – продолжает Галина Сергеевна. – Видите, двор разбит на секции, в них люди бегали, ползали, прыгали, ходили по-утиному дни напролет. Шутки ради придумывали этим зверствам «ласковые» названия. Например, упражнение «жабки». Чтобы его выполнить, нужно было стать акробатом. Не зря же польские власти называли этот лагерь «самым спортивным в Европе».
Самым тяжелым наказанием из всех возможных и невозможных для человеческого понимания был карцер. Посетители экспозиции смогут воочию увидеть это ужасающее место, где заключенный находился в течение 7 дней без света, еды и отдыха. Не было даже нар – сидеть приходилось на бетонном ледяном полу, который время от времени поливали водой. Спать узник тоже не мог, поскольку каждые два часа должен был громко отвечать на запрос сменившегося караульного.
«Королем» карцера называли узника Соломона Ёллиса, которого за три года заключения бросали в темный ледяной подвал 30 раз – 210 дней он просидел в полном одиночестве. Содержали его в камере №15, где находились самые стойкие коммунисты.
Территория лагеря была ограждена высоким забором, поверх которого натянута колючая проволока. На ночь по периметру включали электрические лампы. Сбежать из этого ужаса, по словам Галины Кравчук, было невозможно. Хотя в истории концлагеря упоминается два случая.
Территория лагеря была ограждена высоким забором, поверх которого натянута колючая проволока. На ночь по периметру включали электрические лампы. Сбежать из этого ужаса, по словам Галины Кравчук, было невозможно. Хотя в истории концлагеря упоминается два случая.
– Первый закончился печально – узника поймали и избили до полусмерти. Вторым был уголовник, который явно не без помощи полицейских смог сбежать. Правда, его побег отразился на заключенных. Если раньше в ночное время они могли спать, то после этого случая их стали будить через определенное время и проверять, все ли на месте, – поясняет Галина Сергеевна.
Еще одним видом наказания была «кровавая дорожка». В экспозиции ей также отведено место: на стене изображен несчастный узник, который на коленях ползет по острым, как бритва, кирпичам, впереди его ожидает польский тиран-полицейский с дубинкой.
– Поляки с сарказмом называли эту дорожку «путешествие к Сталину». По ней узников заставляли ползти на коленях, которые обдирались до крови, – поясняет наш экскурсовод. – По сей день мы не можем определить то место, где она пролегала на самом деле. Воспоминания у бывших узников разнятся, а может быть, и вовсе она была не одна.
Первым комендантом «Березы-Картузской» стал Болеслав Греффнер, который утверждал, что из лагеря есть только два выхода: на собственные похороны или в дом умалишенных. В 1939 году он был расстрелян по приговору военного суда. Вторым главным палачом, отличавшимся изощренным садизмом, был Юзеф Камаля-Курганский, который не переставал повторять фразу: «Чем больше здесь подохнет заключенных, тем свободнее будет жить моя Польша». Его жизнь закончилась в немецком концлагере Освенцим.
Пожалуй, самая важная часть выставки – фотографии и воспоминания узников, прошедших через фабрику смерти под названием «Береза–Картузская». Всего около 70 личных дел. С черно-белых фотографий на нас смотрят печальные, но сильные духом мужчины и женщины, испытавшие на себе всю лютость польского режима. Ни один из них не сдался, противостоял палачам даже под моральным и физическим гнетом.
Многие узники вспоминали в своих рассказах Федора Рыло, у которого было врожденное чувство юмора. Когда он впервые попал в карцер, то начал там петь.
Многие узники вспоминали в своих рассказах Федора Рыло, у которого было врожденное чувство юмора. Когда он впервые попал в карцер, то начал там петь.
За это ему дали еще 7 суток, потом еще и еще. Всего он провел там 90 дней. После работал поваром и старался помочь тем, кого заперли в подземелье. Однажды спрятал между хлебом небольшой кусочек мяса, чтобы передать узнику. Правда, по ошибке он попал к уголовнику. Тот решил выслужиться и доложил полицейским. И снова Федора Рыло ждал карцер.
В музее вместе с его фотографией и биографией хранятся воспоминания, а также собственноручно заполненная карточка, в которой он указал, что состоял в подпольной тюремной парторганизации.
В музее вместе с его фотографией и биографией хранятся воспоминания, а также собственноручно заполненная карточка, в которой он указал, что состоял в подпольной тюремной парторганизации.
– Узники создавали подпольные организации – тройки. В каждой камере была своя. Так вот Федор Семенович состоял в одной из таких, его называли «гаспадар», – поясняет работник музея. – Заключенным нельзя было передавать продовольствие, а вот одежду пропускали. Гаспадары распределяли теплые вещи между теми, у кого их не было.
Украинского писателя Александра Гаврилюка, дважды прошедшего через застенки концлагеря «Береза-Картузская», поразила мертвая маска на лицах узников. «Безмолвные, отстраненные, с потухшими глазами, клейменные номерами арестанты равнодушно работали, даже не взглянув на прибывших товарищей», – так он описал первые впечатления.
– В своих воспоминаниях он писал: проснулся от того, что в голове начали рождаться стихи. Вокруг ни клочка газеты, чтобы записать рифмы… Вместе с ним в заключении находился человек с феноменальной памятью по фамилии Раппопорт. Ему-то Гаврилюк и диктовал свои стихи, а тот запоминал, – рассказывает Галина Сергеевна. – Когда оба оказались на свободе, произведение было положено на бумагу – это поэма «Песня из Березы».
Украинского писателя Александра Гаврилюка, дважды прошедшего через застенки концлагеря «Береза-Картузская», поразила мертвая маска на лицах узников. «Безмолвные, отстраненные, с потухшими глазами, клейменные номерами арестанты равнодушно работали, даже не взглянув на прибывших товарищей», – так он описал первые впечатления.
– В своих воспоминаниях он писал: проснулся от того, что в голове начали рождаться стихи. Вокруг ни клочка газеты, чтобы записать рифмы… Вместе с ним в заключении находился человек с феноменальной памятью по фамилии Раппопорт. Ему-то Гаврилюк и диктовал свои стихи, а тот запоминал, – рассказывает Галина Сергеевна. – Когда оба оказались на свободе, произведение было положено на бумагу – это поэма «Песня из Березы».
По разным оценкам, через стены концлагеря прошло 8-10 тысяч людей: белорусы, поляки, евреи, украинцы, немцы и даже один китаец. Официально говорится о 13 погибших и одном случае самоубийства – узник, не выдержав пыток, перерезал себе горло. Правда, есть все основания полагать, что убитых и замученных заключенных в «Березе-Картузской» значительно больше. В 1939 году пленников привозили сотня за сотней. Их учет не успевали вести. В лагере вспыхивали инфекционные болезни. Людей отправляли в больницы, где они умирали.
Героического освобождения концлагеря не было: поляки, испугавшись с одной стороны Красной армии, с другой – наступавших немцев, бросили свои посты в ночь с 17 на 18 сентября 1939 года.
Наутро ворота лагеря открыли жители Березы, освободив измученных пленников.
Наутро ворота лагеря открыли жители Березы, освободив измученных пленников.
За все время экскурсии Федор Трутько не задал ни единого вопроса. Внимательно слушал, лишь время от времени тяжело вздыхал и смахивал набежавшие слезы. Историю «Березы-Картузской» он знает так же хорошо, как собственную биографию. Еще бы, ведь в эту польскую «мясорубку» попал его отец – Степан Трутько, который провел в концлагере почти целый год.
Да и сам Федор Степанович, хоть и был мал, отчетливо помнит, как белорусам, украинцам, евреям жилось при польской власти. На большую семью, воспитывающую четверых детей, – всего гектар земли. Прокормиться с нее было невозможно, причем более половины урожая уходило на продажу, чтобы было чем платить высокие налоги. Своего хлеба в семье хватало только до середины зимы. С семи лет Феде пришлось идти в пастухи, его старшие братья тоже батрачили на панов.
– Все привилегии были у поляков, белорусы же считались рабами, которые должны снимать шапку и кланяться при виде польского пана. В школах уроки преподавались на польском языке. Даже в церкви заставляли батюшку вести службу по-польски. Попробуй только заговори на русском или белорусском, учитель так исходит указкой по пальцам, что неделю не могли взять в руки карандаш, так распухала ладонь. Или за волосы так рванет, что клок у него в руке остается, – с горечью вспоминает собеседник. – Бывало, подойду к пану-учителю, прошу мячик поиграть. Никогда белорусам не давал, только польским детям. Да еще и накажет им, чтоб с нами не водились, что они здесь главные.
Да и сам Федор Степанович, хоть и был мал, отчетливо помнит, как белорусам, украинцам, евреям жилось при польской власти. На большую семью, воспитывающую четверых детей, – всего гектар земли. Прокормиться с нее было невозможно, причем более половины урожая уходило на продажу, чтобы было чем платить высокие налоги. Своего хлеба в семье хватало только до середины зимы. С семи лет Феде пришлось идти в пастухи, его старшие братья тоже батрачили на панов.
– Все привилегии были у поляков, белорусы же считались рабами, которые должны снимать шапку и кланяться при виде польского пана. В школах уроки преподавались на польском языке. Даже в церкви заставляли батюшку вести службу по-польски. Попробуй только заговори на русском или белорусском, учитель так исходит указкой по пальцам, что неделю не могли взять в руки карандаш, так распухала ладонь. Или за волосы так рванет, что клок у него в руке остается, – с горечью вспоминает собеседник. – Бывало, подойду к пану-учителю, прошу мячик поиграть. Никогда белорусам не давал, только польским детям. Да еще и накажет им, чтоб с нами не водились, что они здесь главные.
По словам Федора Степановича, взрослому населению тоже было несладко. Помимо неподъемных налогов, платить пану приходилось буквально за каждый шаг: или в лес идешь за грибами-ягодами, или лозы хочешь заготовить, чтоб лапти сплести и босым по холоду не ходить. На все был свой тариф – и немалый.
– Даже шишки в лесу для топки печи и те были платные. Разве это жизнь?! Помню, мама утром только увидит, что у кого-то из трубы дым идет, хватает два поленца и бегом к ним за угольками, – рассказывает он. – Не было у поляков ведь никакой промышленности, работать негде было. Зарплаты такие, что коробок спичек не купишь. Так люди одну спичку делили на две, а то и на три части, чтоб хоть искру подать и клочок газеты зажечь, печку растопить.
Полякам с «правильным» вероисповеданием на любой работе платили в два, а то и три раза больше, чем белорусам. Потому Степан Трутько призывал людей бороться за справедливость, участвовал в организации забастовок, распространении листовок. Несколько раз его сажали в тюрьму, а в августе 1937-го он оказался в концлагере «Береза-Картузская».
В первый же день там заключенного № 1221 Степана Трутько истязали муштрой: приказывали прыгать на одной ноге, бегать по-гусиному, ползти на животе и спине, после бросили на холодный пол пустой камеры и избили палками до изнеможения.
– Нас, детей, отец жалел, много о лагерной жизни не рассказывал. Да и тяжело было вспоминать те издевательства и пытки, которым там подвергались люди всего лишь за то, что хотели говорить на своем языке, жить на своей земле, – говорит Федор Трутько. – Вернулся он из лагеря еле живым: худой и замученный, кожа да кости. Я всю жизнь не могу понять: как одни люди могли так издеваться над другими. При нечеловеческих нагрузках в день выдавалось всего 400 грамм хлеба и водяная жиденькая похлебка. За каждую, даже малейшую провинность – десяток дубинок в спину.
В первый же день там заключенного № 1221 Степана Трутько истязали муштрой: приказывали прыгать на одной ноге, бегать по-гусиному, ползти на животе и спине, после бросили на холодный пол пустой камеры и избили палками до изнеможения.
– Нас, детей, отец жалел, много о лагерной жизни не рассказывал. Да и тяжело было вспоминать те издевательства и пытки, которым там подвергались люди всего лишь за то, что хотели говорить на своем языке, жить на своей земле, – говорит Федор Трутько. – Вернулся он из лагеря еле живым: худой и замученный, кожа да кости. Я всю жизнь не могу понять: как одни люди могли так издеваться над другими. При нечеловеческих нагрузках в день выдавалось всего 400 грамм хлеба и водяная жиденькая похлебка. За каждую, даже малейшую провинность – десяток дубинок в спину.
Назло врагам Степан Трутько выжил и даже сохранил свой партийный билет. В 1940-м его избрали депутатом Березовского районного Совета, затем – заместителем председателя райсовета, коим он проработал до 22 июня 1941 года. Во время Великой Отечественной войны защищал Севастополь.
– В воскресенье рано утром его срочно вызвали в райком партии. Когда вернулся, сказал: началась война. Нас с сестрой отправили в Огородники к деду. Отец эвакуировался в Смоленск. К нам он вернулся только спустя пять долгих лет, – говорит 93-летний дедушка. – Для меня, моих детей, внуков и правнуков он настоящий герой – боец легендарной 25-й Чапаевской дивизии, оборонявший город-герой Севастополь до последнего патрона.
– В воскресенье рано утром его срочно вызвали в райком партии. Когда вернулся, сказал: началась война. Нас с сестрой отправили в Огородники к деду. Отец эвакуировался в Смоленск. К нам он вернулся только спустя пять долгих лет, – говорит 93-летний дедушка. – Для меня, моих детей, внуков и правнуков он настоящий герой – боец легендарной 25-й Чапаевской дивизии, оборонявший город-герой Севастополь до последнего патрона.
В послевоенное время Степана Трутько избрали председателем Соколовского сельского Совета, где он был одним из организаторов колхозного движения. Порядка 20 лет проработал председателем колхоза «33-я годовщина Октября», восстанавливал и развивал разрушенное за годы войны хозяйство. До выхода на пенсию снова руководил сельским Советом.
– Отец прожил долгую жизнь – почти 70 лет. И всегда называл себя белорусом! – гордо говорит Федор Степанович. – Эта экспозиция – дань памяти всем, кто был замучен, покалечен и убит в концлагере польского режима «Береза-Картузская». Это невозможно забыть, и такое людское горе не должно повториться.
– Отец прожил долгую жизнь – почти 70 лет. И всегда называл себя белорусом! – гордо говорит Федор Степанович. – Эта экспозиция – дань памяти всем, кто был замучен, покалечен и убит в концлагере польского режима «Береза-Картузская». Это невозможно забыть, и такое людское горе не должно повториться.
Проект Белорусского телеграфного агентства
© 2022 БЕЛТА
Ссылка на источник обязательна.
Ссылка на источник обязательна.